На отдыхе

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел много лет назад во время отпуска. В то время работал я доцентом кафедры хирургии, возглавлял которую Иса Коноевич Ахунбаев. Будучи одновременно президентом Академии, он не мог много времени уделять клинике и нередко многие вопросы, связанные с итогом года и планами на будущее, мы обсуждали во время летнего отдыха. Иса Коноевич отдыхал лишь первые три-четыре дня. Затем на свет извлекалось несколько диссертаций, подлежащих проверке, гранки статей, книги, появлялись откуда-то диссертанты, жаждущие поскорее получить проверенный научным руководителем текст своих работ, и так продолжалось в течение всего лета. На этот раз мы семьями отдыхали в Тамге, небольшом военном санатории, расположенном в живописном уголке южного берега Иссык-Куля.

По пути на курорт мы, как всегда, остановились на несколько дней у его родителей в Тору-Айгыре. Это были незабываемые дни. Душистый бешбармак, свежий холодный кумыс, чистый воздух, сон на мягких одеялах в большой светлой юрте — все это было настолько приятным, что ни мы, ни особенно дети не торопились уезжать от гостеприимных хозяев. Наконец, в один из дней все мы не без труда втиснулись в большую черную машину президента и двинулись по направлению Тамги. Погода еще не установилась, вечера были прохладные, днем нередко моросил дождь. Иса Коноевич, любивший поплавать и позагорать под лучами теплого, летнего солнца, хмурился и потихоньку ворчал:

— Что за погода, ни тепла, ни солнца. Уеду в Тору-Айгыр. Там хоть одеяла теплые, а здесь в санатории под байковым и замерзнуть недолго.

Его жена Бибихан Исмаиловна, небольшого роста, всегда приветливая и необычайно добрая женщина успокаивала его:

— Потерпи немного, Исаке, выглянет солнце, вода быстро прогреется. Времени еще много впереди. Накупаешься.

И действительно, через несколько дней солнце уже светило в безоблачном голубом небе, весело сверкая яркими бликами в волнах киргизского моря. В этот первый, по-настоящему теплый летний день на пляже санатория не было свободного места. Всем хотелось основательно прогреться и впитать в себя побольше солнечных лучей за все предыдущие холодные дни. Некоторые, наиболее смелые отдыхающие, несмотря на довольно прохладную воду, открыли купальный сезон. В их числе был и Иса Коноевич.

То ли он перегрелся в лучах высокогорного солнца, не очень жаркого, но коварного обилием ультрафиолетовых лучей, то ли простудился во время купания, но к ночи профессор заболел. Ахунбаев болел редко. И всегда в этих случаях его могучий организм, не привыкший к постели и долгому лежанию, тяжело переносил борьбу с недугом. Он лежал, высоко откинув на подушку голову, закрыв глаза и нетерпеливо сбрасывая с себя простынь. Все тело горело, кожа была ярко-красной и отечной, температура поднялась до 39°. Больной часто и тяжело дышал. Все встревожились. Бибихан Исмаиловна была растеряна, то и дело спрашивала, что делать, забыв, что она сама опытный терапевт. Дети осторожно смазывали обожженную кожу кефиром и испуганно смотрели на отца, которого безмерно любили. Мы долго не покидали больного и лишь к полуночи, когда Иса Коноевич забылся в тяжелой полудреме, разошлись по своим комнатам. Бибихан Исмаиловна осталась у постели задремавшего мужа. Часа через два меня разбудил громкий стук в окно. Торопливо одевшись, я открыл дверь. На пороге стояла одна из дочерей Ахунбаева.

— Что случилось? — с испугом спросил я.

— Папа просит Вас зайти к нам. Уговорите его никуда не ехать, он же больной — жалобно говорила дочь и смотрела на меня встревоженными, черными глазенками.

— Куда ехать? Зачем? — спрашивал я, ничего не понимая, и быстро направляясь к больному. Я открыл дверь и на миг замер от удивления — посередине комнаты стоял Ахунбаев, торопливо застегивая запонки. Его жена со слезами на глазах о чем-то просила его, а в стороне, явно смущаясь и чувствуя себя не совсем удобно, стоял начальник военного санатория, немолодой, слегка располневший подполковник.

— Ну вот скажите ему — бросилась ко мне Бибихан Исмаиловна — разве ему можно ехать. Он же больной, ну скажите ему…

Ничего не понимая, я вопросительно посмотрел на подполковника.

— Ко мне на квартиру позвонили из поселка Каджи-Сай. Час назад к ним в больницу привезли больного с прободной язвой желудка. Заведующий отделением в командировке, а ординатор — молодой хирург. Зная, что у нас отдыхает Иса Коноевич, он попросил меня передать ему просьбу срочно приехать и прооперировать больного. Я не знал, что профессор сам заболел, пришел, и вот видите что получилось…

— Что получилось? — Ахунбаев бросил недовольный взгляд на подполковника,— ничего особенного не получилось. Вы правильно поступили. Заболел человек, нужна срочная операция. Я — хирург, вы пришли ко мне. Надо ехать. Что тут не ясно?

— Да Вы же сами больны, Вы не можете ехать. Придется ехать мне,— решительно проговорил я, хотя заранее знал, что так не будет. Если Ахунбаев что-то решил, его не переубедишь.

— Правильно, так и нужно сделать,— Бибихан Исмаиловна с надеждой смотрела на мужа, все еще надеясь, что он изменит решение.

— Вызывали не его, а меня, и ждут там не доцента, а профессора, так что и разговаривать тут не о чем.

Глядя на Бибихан Исмаиловну, я растерянно развел руками.

— К вам просьба,— обращаясь ко мне, проговорил Ахунбаев,— у подполковника нет машины. Ее никогда здесь не бывает, когда она особенно нужна,— с усмешкой произнес он, — так что ехать придется на моей, а вы — за рулем. Не возражаете?

— Конечно,— ответил я, радуясь, что он поедет не один.

Через несколько минут мы уже мчались вдоль берега, то отдаляясь от озера, то приближаясь к нему, освещая черную гладь воды пучками яркого света автомобильных фар. Ахунбаев лежал на заднем сидении, куда Бибихан Исмаиловна набросала подушек и почти силой уложила его. Я старался вести машину осторожно, притормаживая на поворотах и неровностях дороги, но каждый раз при тряске больной тихо стонал.

Часа через полтора мы прибыли на место. В небольшой, но хорошо оборудованной больнице санчасти комбината профессора ждали. В приемной толпились родственники и товарищи больного. Они с интересом разглядывали известного всей республике хирурга.

Молодой врач, выпускник Киргизского мединститута, выбежал с халатом в руках и торопливо говорил, показывая дорогу:

— Извините, Иса Коноевич, что потревожили Вас. Заведующий отделением выехал, я остался один…

— Зачем извиняетесь? Не для себя старались, для больного, я ведь сам Вас этому учил. Последнюю лекцию помните? — вдруг неожиданно спросил он, останавливаясь и глядя прямо в глаза растерявшегося врача.

— Помню,— смущенно проговорил он.

Я невольно улыбнулся. Все мы, ученики Ахунбаева, хорошо знали заключительную лекцию для студентов 3 курса. Из года в год, каждому курсу профессор приводил случай из практики, когда из-за чрезмерного спокойствия врача, из-за самого пустячного заболевания чуть было не погиб больной.

…Неторопливо, преодолевая боль и разбитость во всем теле, профессор подошел к кровати и, опираясь на руку, тяжело опустился на стул рядом с больным. На кровати, поджав ноги, держась руками за живот, со страдальческим выражением на лице, лежал совсем еще молодой человек. Лицо его выражало страх, глаза запали и под ними обозначились темные полукружья, лоб был покрыт холодным липким потом. Осмотрев больного, Ахунбаев распорядился:

— Немедленно на стол. Ждать нельзя больше ни минуты.

— Значит это действительно перфоративная язва? — спросил молодой врач.

— Без всякого сомнения. А Вы разве сомневались в диагнозе?

— Откровенно говоря, сомневался. Уж очень молодой возраст. Да и не болел он раньше ничем. Никакого язвенного анамнеза.

— Молодой человек, это же так называемая юношеская язва. Она протекает бессимптомно. Как раз именно в этом возрасте прободение и является иногда первым признаком этой болезни. Профессор говорил тихо, слегка поучительным тоном, не переставая готовиться к операции. Я с удивлением смотрел на преобразившегося хирурга. Никто не мог даже предполагать, что профессор сам болен и всего несколько часов назад он лежал почти без сознания с высокой температурой и его крупное тело то сотрясалось от озноба, то замирало в испарине. Теперь, у операционного стола, одетый в белый халат и маску, он был предельно собран и деловит. Сознание того, что от него, и только от него зависит сейчас жизнь лежащего перед ним юноши, победило на время свой недуг. Ум и воля хирурга оказались сильнее собственной болезни. Профессор работал четко и быстро. Вскрыв брюшную полость, сразу же установил место катастрофы. Я ждал, что Иса Коноевич ушьет отверстие и на этом закончит операцию. Жизнь больного будет спасена. Правда, в этих случаях некоторое время спустя приходилось делать повторную операцию для полного удаления самой язвы с частью желудка. Немногие хирурги в то время решались на эту так называемую первичную резекцию желудка — довольно сложную и трудоемкую операцию, после которой, как правило, наступало стойкое излечение. Профессор внимательно рассматривал желудок и место прободения.

— Ушивайте же, Иса Коноевич,— потихоньку нашептывал я — резекция для Вас будет очень трудна, Вы не выдержите…

— Лишь бы выдержал больной. Ушивание делать нельзя. Язва так расположена, что это обязательно приведет к стенозу. Будем делать резекцию желудка.

— Вы же сами еле стоите на ногах…

— Ничего, выдержу, только помогайте мне лучше и следите за больным.

Операция продолжалась… Поздно ночью, уже почти утром, был наложен, наконец, последний шов. Больной спокойно спал наркотическим сном, пульс его стал ровным и более напряженным. Теперь жизнь его была вне опасности. Ахунбаев вытянулся, с трудом разгибая натруженную спину, медленно снял перчатки, маску, вдруг резко побледнел, пошатнулся и внезапно рухнул на пол во весь свой громадный рост.

Вскрикнула операционная сестра, зажав свой рот рукой. Мы бросились к распластанному на полу хирургу.

— Быстро нашатырный спирт, кофеин, кислород,— командовал я, расстегивая воротник и брызгая холодной водой в лицо Ахунбаева.

Через минуту он открыл глаза, удивленно оглядел наклонившиеся над ним испуганные лица и вдруг, увидав себя на полу, торопливо начал подниматься, отталкивая помогавших ему людей. — Я сам, да что вы в самом деле собрались вокруг меня, смотрите лучше за больным,— прикрикнул он, не допуская мысли, что здесь может быть еще больной, кроме лежащего на операционном столе человека.

Мы увели Ахунбаева в ординаторскую, почти насильно уложили в постель и заставили выпить стакан крепкого, сладкого чая. Щеки его постепенно порозовели, и хотя пульс был слабым и все еще частил, глаза смотрели весело и даже с юморком.

— Как же это я грохнулся, а? Вот никогда не думал, что могу упасть в обморок, как кисейная барышня,— подшучивал он над собой, глядя на заведующего отделением, только что приехавшего в больницу. Продиктовав протокол операции и сделав назначения на ближайшие дни, Иса Коноевич поднялся с постели и проговорил:

— Ну, теперь можно и возвращаться.

— Куда же Вы,— слабо возражали врачи,— полежите до вечера, а там мы Вас отправим.

— Нельзя, жена уже давно волнуется, да и необходимости нет. Дня через три приеду.

Зная, что возражать бесполезно, я молча пошел за машиной.

К полудню мы благополучно добрались до Тамги. Выздоровел Ахунбаев не сразу. Воспаление легких и лучевой ожог кожи в течение многих дней держали его в постели.

Больной перфоративной язвой поправился раньше его и благополучно выписался из больницы, так и не узнав, что оперировал его хирург, сам будучи больным.

Я часто вспоминаю этот необычный случай, где особенно ярко проявился характер моего учителя. Таким он мне запомнился на всю жизнь: сильным и волевым.

Ю. А. Волох, профессор г. Целиноград

«Хирург Ахунбаев», Н.И.Ахунбаева